Он стоял в центре беснующейся толпы металхэдов, словно скальный утёс посреди штормового моря. Хаера соседей перемалывали сигаретный дым, распространяли волны эмоций и алкогольных паров. Его волосы вмёрзли в воздух, а в глазах из горького разочарования отливалась холодная печаль. Чужие плечи и чужие руки толкали его, пытались сдвинуть с места, а чужие голоса вбивали ему в голову чужие мысли. Но его ноги прочно упирались в пол, а плотно сжатые губы не выпускали наружу ни единого звука. Расслабиться не помог даже жалкий литр выпитого пива, который принёс только безразличие и необходимость чаще посещать туалет.

На сцене был музыкант, которого он считал своим кумиром, или почти кумиром. Та, прежняя группа, распалась, как говорят, из-за беспробудного пьянства, и теперь он создал новую. Конечно, было наивным думать, что его музыка не изменится, что всё останется, как в старые добрые времена; тем более что много раз говорилось об обратном. Но надежда - такая противная вещь, что иногда заставляет поверить в невозможное. Нет, ребята играли вполне профессионально, даже, пожалуй, хорошо. Но в их музыке уже не было той силы, и главное - не было той души.

Он выбрался из толпы, такой близкой неделю назад, и такой далёкой сейчас, зашёл в закуренный до молочного тумана туалет и напрвился к гардеробу. Он собрал волосы в "хвост", накинул на плечи куртку и, минуя охрану, вышел в прохладный сырой вечер.

Здесь он был лишним.

Он шёл вдоль дороги, он шёл к метро. Он собирался ехать домой, хотя не хотел этого. Он ничего сейчас не хотел.

Улица была абсолютно пуста, как будто начался комендантский час или стояла глубокая ночь. Но не было ещё и десяти, окна домов светились человеческим присутствием, а по правую руку нёсся поток машин.

Он стал и огляделся. Ни души, ни единого человека на улице. Неправдоподобное, неестественное ощущение присутствия в умершем городе, в безукоризненно воссозданных декорациях. Залитый огнями город, витрины магазинов, фары машин и окна домов. А людей нет. Людей больше нет. Автомобили ездят сами по себе, свет включают и выключают автоматы, в витринах и за прилавками стоят манекены. Город на секунду показался ему старинной музыкальной шкатулкой, где следуя программе шипастого барабана и зубчатых колёс из домов выходят заводные куклы, танцуют и работают, водят машины и ходят за покупками, а потом возвращаются назад. Всегда возвращаются назад, и всегда начинают сначала...

Из подземного перехода, руша всю картину опустевшего города, вышла молодая парочка. Парень постоянно лез целоваться, а девушка его игриво отпихивала. Но, наконец, настойчивость взяла верх, и они остановились, слившись в долгом поцелуе.

Он прошёл мимо, отведя взгляд. Третий - лишний.

Он спустился в переход, и чувство безграничного одиночества снова приняло его в свои объятия. Переход был совсем новым, горели лампы, ни одна плитка ещё не отвалилась и на стенах красовались только две надписи. Но он был пуст так же, как и стальные остовы затонувших кораблей. Здесь обитали только неупокоенные души безвинно погибших и призраки человеческих страхов. Звуки шагов отражались от стен многократным эхом, и ему показалось, что это склеп, что в стенах замурованы урны с прахом членов какого-то древнего клана. Клана людей, которые жили в давно прошедших эпохах. Среди них было его место, среди них, а не среди заводных кукол с гримом чувств на лицах.

- Парень, не делай этого.

Он смотрел на отполированные до блеска лезвия рельсов, а извечный подземный сквозняк бил его по лицу тысячами прохладных крыльев. Он сейчас даже не думал, он отдалился от своего сознания и наблюдал за ним со стороны. Он видел собственные мысли. Мысли казались бильярдными шарами. Он неспеша перекатывал их по зелёному сукну, соударял, наблюдал результат. И при этом ни о чём не думал. Такая странная форма неглубокого транса.

- Не делай этого, парень.

Он догадался, что обращаются к нему. Он обернулся. Двое милиционеров стояли рядом и как-то странно на него смотрели.

- Чего?

- Не прыгай.

- Прыгать?

Он и не собирался прыгать под колёса поезда - для самоубийства это было бы слишком грубо. Пришлось бы останавливать движение, доставать из-под вагонов разрезанное на куски тело и посыпать пол тонеля мелким жёлтым песком. Он не любил доставлять другим много хлопот.

Он много раз размышлял о жизни, о её смысле и цене. Он думал и о её преждевременном завершении. Иногда трудности обступали со всех сторон, так, что выхода не оставалось. Иногда в гости заглядывала пепельно-серая тоска, сотканная из дыма заводских труб и монотонного шума холодного осеннего дождя. Иногда взгляд останавливался на самой верхней кнопке лифта, на пузырьке со снотворным или на бритвенном лезвии. Это было так просто и почти безболезненно. Но он так и не решался, он боялся что и ТАМ окажется лишним...

Гильотина дверей отсекла мирок вагона от засыпающей станции. Он смотрел в почерневшее стекло, на своё отражение. Неподвижная маска лица с тёмными провалами на месте глаз, с выбеленной мёртвым светом кожей. Ему нравилось, что никто не видел в его отражении глаз - он мог спокойно наблюдать за другими, не опасаясь ответных взглядов. Он не любил чужих взглядов, взглядов людей, которым он не доверял. А не доверял он почти всем.

Дома все спали. Только настенные часы делили тишину на секундные промежутки, и капало на кухне из плохо закрытого крана.

Он любил тишину, она расслабляла и успокаивала, она давала возможность разуму отрешиться от мира и заняться собой. А другие не терпели тишины, потому что она заставляла думать. Они топили тишину в бессмысленной музыке, в бормотании радио, в цветных картинках телевизионного ящика и в пустых разговорах на никому не интересные темы. Они боялись думать. А он по-другому не мог. И он возводил вокруг себя стены музыки, которую он любил настолько, что она могла казаться ему тишиной. В крайнем случае оставалась ночь...

Он успокоил свой желудок куском батона и кружкой крепкого чая, четверть часа рассматривал себя в зеркале и, наконец, решил лечь спать. Он долго лежал, окружённый темнотой опущеных век, а мысли катились по каналам извилин тяжёлыми каплями ртути. И он понял, что не сможет заснуть, пока не избавится от сегодняшних впечатлений.

Он не стал включать компьютер - жужжание вентиляторов разрушило бы хрупкую тишину, а на клавиатуре врядли бы нашлись кнопки, способные выразить его настроение. Он взял тетрадь - всегда бывший бесполезным конспект по высшей математике - и ручку, лёг и начал писать. На бумагу строчка за строчкой ложились эмоции и мысли, боль и сомнения, апатия и тоска.

Утром холодный рассудок перечитает всё это, вычеркнет лишнее, избавит от ошибок и приукрасит, отполирует до хромового блеска. Но это будет только завтра.

Когда поздний осенний рассвет начертил на шторах силуэт окна, он заснул. И перед этим он даже улыбнулся...